CXI. Квинту Туллию Цицерону

 

[Q. fr., II, 8 (10)]

Анций, июнь 56 г.

Марк брату Квинту привет.

1. И ты боишься помешать мне? Во-первых, если бы я был занят, то ты знаешь, что значит мешать. Клянусь, ты, видимо, обучаешь анциатов этому роду вежливости, которого мне, право, совершенно не нужно от тебя[1045]. Пожалуйста, и обращайся ко мне, и прерывай, и выговаривай, и разговаривай. Что может быть приятнее для меня? Клянусь тебе, ни один вдохновленный музами не читал своих последних поэм охотнее, чем я слушаю твою беседу о чем угодно — о государственных делах, о частных, о сельских, о городских. Из-за своей нелепой скромности я не взял тебя с собой при отъезде. Ты выставил в первый раз неоспоримый довод — здоровье нашего Цицерона; я замолчал. Во второй раз — оба Цицерона[1046]; я уступил.

2. Теперь твое приятнейшее письмо несколько огорчило меня: ты, видимо, побоялся и теперь еще боишься быть мне в тягость. Я побранился бы с тобой, если бы было позволительно. Но, клянусь тебе, если я когда-нибудь заподозрю это, то ничего не скажу, а только выражу опасение быть тебе в тягость, когда мы вместе. Вижу, что ты вздохнул. Так и получается:

 

Коль дурно ты сказал …

 

Ведь я никогда не скажу: поступил [1047]. Нашего Мария[1048], признаться, я все-таки уложил бы на лектику, но не на ту Асициеву лектику царя Птоломея. Ведь я помню, как мы покатывались от смеха, когда я переправлял его из Неаполя в Байи на Асициевой лектике, которую несло восемь человек, в сопровождении сотни меченосцев, и когда он, не зная об этой охране, внезапно открыл лектику, то он едва не умер от страха, а я от смеха[1049]. Этого человека, говорю тебе, я, конечно, похитил бы, чтобы, наконец, приобщиться к утонченной вежливости былых времен в беседе, полной изящества. Но я не хотел приглашать человека слабого здоровьем в незащищенную от ветров усадьбу, не обставленную даже сейчас.

3. Насладиться здесь его обществом было бы для меня особенно ценным, ибо, скажу тебе, светоч этих моих усадеб — соседство Мария[1050]. Вижу — уже приготовлено у Аниция. Я же в такой степени стал филологом[1051], что могу жить даже с мастеровыми. Этой философией я обязан не Гиметту, а вершине Анксура[1052]. Марий же несколько слаб и здоровьем и от природы.

4. Что же касается препятствий, то я буду посвящать своим занятиям столько времени, сколько вы дадите. О, если бы вы совсем не дали мне его, чтобы я бездействовал скорее по вашей вине, чем по своей лени!

Меня огорчает, что ты слишком болеешь за государственные дела[1053] и являешься лучшим гражданином, чем Филоктет[1054], который, потерпев несправедливость, искал тех зрелищ, которые, как я вижу, для тебя горестны. Прошу тебя, прилети сюда. Я утешу тебя и смою всякое огорчение. Привези также с собой Мария, если любишь меня, но поторопитесь. При доме есть сад.

 

CXII. Луцию Лукцею

 

[Fam., V, 12]

Анций, июнь 56 г.

Марк Цицерон шлет привет Луцию Лукцею, сыну Квинта.

1. При встречах я часто делал попытки говорить с тобой об этом, но меня пугал какой-то почти деревенский стыд; на расстоянии я изложу это более смело: письмо ведь не краснеет. Я горю невероятным и, думается мне, не заслуживающим порицания желанием, чтобы мое имя было возвеличено и прославлено твоими сочинениями. Хотя ты и не раз высказывал намерение сделать это, я все же прошу тебя извинить меня за то, что тороплю тебя. Твои произведения, правда, такого рода, что они всегда вызывали у меня живейшее нетерпение, однако они превзошли мои ожидания и так захватили и даже разожгли меня, что я жажду как можно скорее доверить мою деятельность твоим сочинениям. При этом меня увлекают не только упоминание моего имени потомством и надежда на бессмертие, но и желание еще при жизни наслаждаться твоим авторитетным свидетельством или проявлением благосклонности, или очарованием твоего ума.

2. Однако, обращаясь к тебе с этим письмом, я хорошо знаю, каким тяжелым бременем лежат на тебе предпринятые и уже начатые работы; однако, так как я видел, что ты уже почти закончил историю италийской и гражданской войны[1055], и ты сказал мне, что приступаешь к остальному, то я не преминул напомнить тебе, чтобы ты подумал о том, лучше ли будет описать мою деятельность вместе с прочими событиями, или же отделить заговор граждан[1056] от войн с внешними врагами, как сделали многие греки, — Каллисфен[1057] — с фокидской войной, Тимей[1058] — с войной Пирра, Полибий[1059] — с нумантийской[1060]; они выделили повествование об упомянутых мной войнах из общей связи своих историй. Правда, я не считаю, чтобы это имело большое значение для моей славы, но ввиду моего нетерпения до некоторой степени важно, чтобы ты не ждал, пока дойдешь до соответствующего места, и тотчас же приступил к описанию всего этого дела и времени; вместе с тем, если ты всецело сосредоточишься на одном предмете и на одном лице, то я уже представляю себе, насколько богаче и красочнее будет весь рассказ.

Однако я вполне сознаю, сколь бесстыдно я поступаю, во-первых, взваливая на тебя такое бремя (ведь ты можешь отказать мне, сославшись на недостаток времени), затем к тому же требуя, чтобы ты меня прославлял. Что если, по-твоему, все это не заслуживает столь великого прославления?

3. Но тому, кто однажды перешел границы скромности, надлежит быть вполне бесстыдным до конца. Поэтому еще и еще раз прямо прошу тебя и прославлять все это сильнее, чем ты, быть может, намерен, и пренебречь при этом законами истории[1061]; ту приязнь, о которой ты так очаровательно написал в некоем вступлении, указывая, что ты мог поддаться ей не больше, чем Ксенофонтов Геркулес Наслаждению[1062], — не презирай, если она более настоятельно препоручит меня тебе, и сделай нашей дружбе уступки чуть-чуть более щедрые, чем позволит истина. Если я уговорю тебя предпринять этот труд, то это будет, я убежден, предмет, достойный твоих способностей и возможностей.

4. События от начала заговора и до моего возвращения[1063], мне кажется, могут заполнить не особенно большой труд; ты сможешь при этом использовать свое знание перемен в общественной жизни как при объяснении причин государственных переворотов, так и при указании средств для исцеления от недугов, порицая то, что ты сочтешь заслуживающим осуждения, и одобряя, с изложением своих взглядов, то, что будет нравиться; и если, по своему обыкновению, ты признаешь нужным говорить более свободно, то отметишь вероломство, козни и предательство многих по отношению ко мне. Мои беды придадут твоему изложению большое разнообразие, полное своеобразной привлекательности, которая сможет сильнейшим образом захватить внимание читателей, если об этом напишешь ты. Ведь ничто не может доставить читателю большего удовольствия, чем разнообразие обстоятельств и превратности судьбы. Хотя последние и не были желанными для меня, когда я испытал их, однако читать о них будет приятно, ибо воспоминание о былых страданиях, когда находишься в безопасности, доставляет удовольствие.

5. Для прочих же людей, которые сами не испытали никаких неприятностей и смотрят на злоключения других без всякой скорби[1064], приятно даже самое сочувствие. Кого из нас не восхищает — с примесью некоторой жалости — знаменитый Эпаминонд, умирающий под Мантинеей? Он велит извлечь стрелу из своего тела только после того, как на его вопрос ответили, что его щит цел; так что, даже страдая от раны, он умирал спокойно и со славой. Чьего внимания не возбудит и не удержит чтение об изгнании и возвращении Фемистокла? [1065] Ведь самый порядок летописей не особенно удерживает наше внимание; это как бы перечисление последовательности должностных лиц; но изменчивая и пестрая жизнь выдающегося человека часто вызывает изумление, чувство ожидания, радость, огорчение, надежду, страх; а если они завершаются примечательным концом, то от чтения испытываешь приятнейшее наслаждение.

6. Поэтому для меня будет более желательным, если ты решишь отделить от своего обширного сочинения, в котором ты охватываешь всю связь исторических событий, эту, своего рода, трагедию о делах и происшествиях, относящихся ко мне. Ведь в ней — разные деяния и перемены в решениях и обстоятельствах. Я не боюсь, если покажется, будто я домогаюсь твоего расположения некоторой маленькой лестью, обнаруживая свое желание, чтобы меня возвеличил и прославил именно ты. Ведь ты не таков, чтобы не знать себе цены, и сочтешь скорее недоброжелателями тех, кто тобой не восхищается, нежели льстецами тех, кто тебя восхваляет; и я не настолько безрассуден, чтобы желать получить вечную славу благодаря тому человеку, который, наделяя меня, не завоевал бы славы и своему дарованию.

7. Ведь знаменитый Александр не из милости пожелал, чтобы именно Апеллес нарисовал его, а Лисипп[1066] изваял, — но потому что считал, что их искусство послужит во славу как им, так и ему. Но эти художники познакомили людей, незнакомых с ним, только с изображением его тела; если бы даже таких изображений совершенно не было, то славные люди or этого совсем не станут менее известными. Спартанец Агесилай, не дозволивший изобразить себя ни в живописи, ни в изваянии, заслуживает упоминания не менее, нежели те, кто очень старался об этом; ведь одна книжка Ксенофонта[1067], восхваляющая этого царя, легко превзошла все картины и статуи. Если я займу место в твоих сочинениях, а не в чужих, то это будет иметь для меня большое значение и в смысле искренней радости и для достоинства памяти обо мне, ибо мне будет уделена не только часть твоего дарования, как Тимолеонту Тимеем[1068] или Фемистоклу Геродотом, но также авторитет самого славного и самого видного человека, известного по величайшим и важнейшим государственным деяниям и снискавшего одобрение вместе с лучшими людьми.

Таким образом, по-видимому, это будет для меня не только голос глашатая — этим был Гомер для Ахилла, как сказал Александр, прибыв в Сигей[1069], но и веское свидетельство славного и великого человека. Ведь мне нравится у Невия[1070] знаменитый Гектор, который радуется не только тому, что он «прославляется», но прибавляет: «прославленным мужем».

8. Если же я не добьюсь от тебя этого, то есть, если тебе помешает что-либо (ибо недопустимо, думается мне, чтобы я не добился от тебя просимого), то я, возможно, буду вынужден сделать то, что некоторые часто осуждают: я напишу о себе сам[1071] по примеру многих и славных мужей. Но, как это ясно тебе, в повествовании такого рода кроются следующие недостатки: когда пишешь о самом себе, то необходимо быть скромнее, если есть за что похвалить, и пропустить, если есть что поставить в вину. Вдобавок — меньше веры, меньше авторитета, и, наконец, многие укоряют тебя, говоря, что глашатаи на гимнастических играх более скромны: возложив венки на прочих победителей и громким голосом назвав их по имени, они сами, получая венок перед окончанием игр, обращаются к другому глашатаю, чтобы не объявлять своим голосом о собственной победе.

9. Этого я хочу избежать и избегну, если ты примешь мое предложение, о чем я и прошу тебя.

А чтобы ты случайно не удивился, почему, в то время как ты часто говорил мне о своем намерении самым тщательным образом описать замыслы и события моего времени, я теперь добиваюсь этого с таким старанием и так многословно, скажу, что я горю сильным желанием и нетерпением, о котором я писал вначале, ибо я неспокоен духом и хочу, чтобы прочие люди узнали обо мне из твоих книг еще при моей жизни и чтобы я сам при жизни насладился своей скромной славой.

10. Напиши мне, пожалуйста, если тебе не трудно, чт о ты намерен сделать по этому поводу. Если ты возьмешься за это, то я закончу записки обо всех событиях; если же ты откладываешь это на другое время, то я переговорю с тобой при встрече. Ты между тем не прекращай работы, отделывай начатое и будь мне другом.

 

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться: